Писателю сложно. Особенно фантасту. Даже если писатель и родился 140 лет назад (а умер в 1946 году), он и в 2006-м продолжает здравствовать. Потому что его книги – это его живое присутствие в нашем мире. А поскольку мир стремителен и переменчив, то вечно живой бедняга становится все нелепее, все древнее в наших глазах, пока и вовсе не растянется беспомощно под грузом неведомых ему новейших обстоятельств.
Я спросил про Уэллса у своих приятелей и подруг. В их ответах слышались снисхождение, жалость, рассеянность, словно я заставил вспомнить докучливого лектора, пытавшего на первом курсе и давно сгинувшего бледной тенью на околицах их разума. Уэллса проехали. Уэллс ребячлив. Уэллс – это боевые приключения, наивная жажда счастья и братства, Майн Рид… Уэллс – это инопланетные гости и причудливые технические навороты, Жюль Верн, Рей Брэдбери…
Вот так думают о нем, пускай и не признаются отчетливо. К этому небрежению примешивается общая усталость от образа ученого-трибуна (знакомого по перестройке). Ага, лучше бы беллетристику писал да в науке копался…
Однако вялые хулители не правы. В этом и состоит загадка таланта, тайна развития личности и общества, в этом и заключается смысл ХХ века: убийство и врачевание, буйство и добродетель постоянно вместе. Разум сердцу – советчик, и сердце разуму – подпевала. А попробуй провести анатомическое сечение и разъять «умного Уэллса» и «Уэллса-романтика», никакого Уэллса в итоге не будет.
И дело здесь не только в зрелости его книг и глубине идей. Дело в самом феномене личности, которую обычно называют «возрожденческой». Уэллсовская широта творчества – результат грубого вмешательства извне ошалевшей экономики, политических потрясений, мировых войн. Все куплено слишком большой ценой, а значит, автор волшебно целостен. Будь его время благодушнее, не исключено, что вслед за первой книгой – учебником биологии, изданным в 1892–1893 гг., – последовали бы другие строго научные труды. Но обстоятельства отменяли келейное дело, эпоха перечеркивала человеческие ценности в их простейшем виде. Требовался резкий, едва ли не китчевый ответ на масштабный вызов. Кругом было сумрачно, невнятно, Россия во мгле, Европа в ночи, планета в беззвездном омуте, и Уэллс пылко заявлял себя на этом фоне – сатирой, фантастикой, обличениями, и это был гротеск вспыхнувшей спички, которой кто-то чиркнул под козырьком подъезда в черную непогоду. Что может обнадежить погибающих? Техника! Да, близкая электрификация может окрылить участника Брусиловского прорыва. Да, грядущие полеты на Луну могут вдохновить узника Освенцима. Уэллс утешал. Техника была в его книгах всего лишь метафорой, второстепенной бутафорией, в центре же – корчился человек. Уэллс дарил надежду на сияющее завтра, но он и утешал, объясняя, что бедствия заслуженны, намекая, что следующим поколениям будет еще горше.
Следующим – это нам.
Что писал Уэллс про наше время? Он наивно предвещал обострение классовой борьбы. Но такие ли уж это небылицы, если увидеть в его книгах «Машина времени», «Первые люди на Луне», «Остров доктора Моро», да и «Война миров» и других сорока романах – нет, не расслоение даже на олигархов и бомжей, а другое, более фатальное – столкновение цивилизации и пришельцев из «третьего мира». Нетрудно опознать в одних – обленившихся, пресыщенных, покорных произволу случая хозяев-временщиков, а в других – их подданных, безбожно угнетаемых, но и дерзких, явно теснящих и исподтишка поедающих хозяев… В отличие от «левых» или «правых» Уэллс не возвеличивал ни рабсилу, ни белую кость. Он пророчески говорил о мировом тупике. И о радикальной альтернативе тупику.
Фантаст трижды приезжал в Россию, скептично исследуя большевистскую попытку альтернативы. Возможно, он учуял в Ленине нечто родное – помесь личной скромности и дерзости планов. Особый тип вождя – человек-невидимка. Недаром о самом Уэллсе Честертон писал, точно бы об Ильиче: «Обладает ли смирением тот, кто стреляет в ангелов и превращает зверей в людей? С тех пор он создавал вещи еще более смелые, нежели эти богохульства; он предсказывал политическое будущее людей; предсказывал его с непререкаемым знанием дела. Трудно ответить на вопрос, как может быть смиренным человек, взявшийся за столь масштабные и дерзкие дела. Единственным ответом на этот вопрос будет: именно смиренный человек способен на масштабные дела, именно смиренный человек способен на дерзкие дела».
Уэллс – это ХХ век с большими надеждами и крушением надежд. Это век великих научных открытий, спасший миллионы человеческих жизней, и век завиральных идей, миллионы жизней отнявший.
Если в науке Уэллс был безупречен, то общественным его прогнозам еще надлежит сбыться. Но я ему верю. Я верю его «Краткой истории мира», верю «Науке жизни».
А как не довериться этому биологу, ведь даже набоковскую Лолиту он опередил.
Сомневаетесь? Достаньте роман «Кстати о Долорес» и прочитайте историю страсти вдовца к юной падчерице…
Пророк, он во всем пророк. В пороке тоже.
Информация получена с сайта Ng.ru
Покупатель преснот
Над всяким ассоциативно-инерционным письмом неизбежно тяготеет обвинение в эклектике. Так, упрощая и укорачивая, казнит молва ее величество пошлость. Пресность охотится за пряностью… Но когда твой стр...
Сгусток прожитой жизни
Оттолкнувшись от намеренно полупародийных строк автора «Я не поэт – я просто житель! Я – житель-профессионал», Лев Аннинский в своем предисловии «Образ жительства», попутно отметив припозднившийся кни...
Как Чехов купил Сталина
О том, как работал Борис Штерн, ходят легенды. Его спрашивают: «Почему такой грустный?» Он отвечает: «Издатель немедленно требует роман, а я написал всего 30 листов». «А сколько нужно по договору?» – ...
У каждого свой моторчик
При имени Якоб вспомним мальчика из сказки Вильгельма Гауфа «Карлик Нос», да еще слова песенки: «Спи спокойно, милый Якоб, у старухи будешь жить. Будешь вечно ей служить». Так и главный герой Клауса М...
Буйно помешанный прах
Новая книга Дмитрия Воденникова (р. 1968) является классическим и замечательным примером «книги стихов» в ее сверхжанровом единстве. Собственно новых стихотворений здесь немного, но в этом обнаруживае...