Транспортник тянул невысоко над плоской долиной, и внутри грузового отсека пассажиры обливались потом. Просторный фюзеляж мог бы вполне походить на парную в банях, если бы не растянутый на стальных тросах УАЗ-69, в котором, словно не ощущая духоты, спал, положив голову на баранку, водитель. Пришел бортмеханик, надел наушники с ларингофоном, о чем-то посоветовался с пилотом и приоткрыл похожий на челюсти задний люк. В полутораметровую щель ворвался свежий воздух. Стало видно, как в бирюзовом небе тянутся два дымных хвоста моторных выхлопов над озером Тонлесап.
Про Кампучию говорят: там, где нет джунглей, есть рисовые поля, и наоборот. Но вокруг Тонлесапа есть повсюду еще и вода. Когда она уходит из окружающих озеро лесов, с ветвей деревьев, покрытых слизью и илом, снимают запутавшуюся рыбу, которая приходит в их тень в паводки, спасаясь от жаркого солнца, готового вскипятить озеро, и в поисках корма. Когда же озеро внезапно вспухает и его воды стремительно надвигаются на леса, обгоняя застигнутых врасплох животных, охотники ловят плывущих диких слонов сетями словно рыбу. Лишь «пномы», одинокие мягкие холмы, разбросанные на гигантском плоском пространстве, остаются сухими.
На подходе к городу Сиемреап пилот взял чуть севернее и заложил широкий вираж. Из желтоватого марева среди леса и прогалин суховатой коричневой земли встал серый, словно пепел, Ангкорват.
Пилот зашел на второй круг, и теперь среди высоких и густых куп деревьев мы увидели и Ангкортхом. Потом самолет, натужно взревев моторами, оттянулся к югу и круто, почти падая, пошел на посадку.
По узкому, но сносному шоссе мы ехали вдоль столбов электропередачи, на которых не было ни единого куска провода. Сухие и жесткие заросли по сторонам искалечены взрывами мин, кое-где на десятки метров тянулись прогалины выжженного леса. Гигантские пни срубленных деревьев торчали среди кустарника, в котором вольно паслись мелкие коровы и резвились телята. Кривобокие, наспех обтесанные столбы подпирали аварийную ЛЭП и бесчисленную путаницу проводов военной связи. Усталые кхмерские пехотинцы, нагруженные оружием и амуницией, медленно брели растянувшимися колоннами по обочинам. Это была древняя, самая древняя земля Кампучии, колыбель ее цивилизации, знавшей в своей истории страшные, катастрофические потрясения...
На подъеме к Ангкорвату наш УАЗ ухнул в воронку, заросшую мочалистой травой. Присмотревшись, я увидел вокруг немало других воронок. Тропическая растительность беспощадна, через год-два она неминуемо оплетает и скрывает любое пепелище. Здесь же и ей не под силу скрыть шрамы войны. 18 марта 1969 года поднятая в воздух по приказу командующего американскими войсками во Вьетнаме генерала Крейстона Абрахамса армада стратегических бомбардировщиков Б-52 над Ангкорватом и Ангкортхомом открыла бомбовые люки. За четырнадцать месяцев бомбометания эти самолеты сбросили на Кампучию 105 тысяч тонн взрывчатки. В 1971 году артиллерийский снаряд угодил в один из бесценнейших барельефов Ангкорвата, другой снаряд разбил ворота Ангкортхома. То, что древняя столица Ангкора оказалась в зоне военных действий, создавало благоприятные условия для грабителей, связанных с китайскими перекупщиками антиквариата в Бангкоке. Специальная комиссия, в частности, обнаружила в одном из магазинов таиландской столицы статую, предлагавшуюся за два миллиона долларов. Примерно половина выставленных на продажу сокровищ оказалась похищенной из Ангкорвата.
Впрочем, обкрадывали не только во время войны. В прошлом, в годы колониального господства, сотни туристов, разбредавшихся среди примерно тысячи различных памятников, сосредоточенных на заповедной территории, беспрепятственно присваивали, что могли унести.
В 50-е и 60-е годы к разграблению руин приложили руку американцы. Кражи приняли такой размах, что здесь установили яркое неоновое освещение. Одно из предложений, поступивших из США, заключалось в перевозке по частям храма Бантисрэй в Америку.
...Мы вытащили УАЗ общими усилиями из воронки, проехали около ста метров и уперлись в каменных львов, смотревших на обширный «борей» — гигантский водоем, дно которого, высохшее к маю, покрывали вялые лотосы. Кхмерский автоматчик, сопровождающий нас, сказал, что теперь с машиной следует расстаться, дальше технике проезд запрещен. Перед нами тянулись пятьсот метров шоссе XII века, иззубренного кое-где осколками от снарядов XX...
Храм строил, как свидетельствуют хроники, обуреваемый энергией строителя король Сурьяварман II между 1120 и 1180 годами.
— Закройте глаза покрепче, представьте себе все, что сейчас видите, в позолоте, откройте глаза... и пошли, — сказала мне гид, хрупкая девушка в розовом саронге, синей кофточке и с подаренным ей ожерельем из прибалтийского янтаря на тонюсенькой шее.
Я сделал, как было велено, и мы пошли...
Казалось, что храм еще оставался за горизонтом, и мы пошли к этому горизонту по пыльному шоссе из каменных плит длиною около полукилометра. Змеи-нага ползли вместе с нами по каменным бордюрам, вытягивая алчно в сторону растущего на глазах храма свои веерообразные головы.
У храма я поднял голову, чтобы охватить его взглядом. Центральная башня, или «прасат», — символ святой горы Меру — уходила в безоблачное небо. Мы карабкались по крутым лестницам, минуя галереи, воздушные бассейны. Стучало в висках. Преодолев последний темный широкий подъем, мы вышли к небу. Мистическая гора Меру, святая святых, представлялась здесь еще более величественной.
Пищали в темных нишах летучие мыши, несло плесенью и уже ставшим привычным запахом тлена. Он шел из колодца, уходившего в глубь искусственной каменной горы. Никто не мог ответить точно, чему он служил. Одни говорили, что в колодец стекала дождевая вода и собиралась внизу в запасниках. Другие — что здесь в средние века приносились человеческие жертвы. Третьи — что в рисовой сельскохозяйственной империи Ангкора таких жертв быть не могло и в колодцы бросались лишь плоды земные... Кто знает? Но то, что на дне таких колодцев лежат десятки трупов восставших в 1978 году против полпотовцев героев, известно доподлинно. Щупленький автоматчик, почти мальчишка, едва поспевавший за нами, все же донес до самого верха успевшую, правда, увять веточку с «дерева Будды», цветущего внизу близ балюстрады. Он мялся, дожидаясь, когда останется один, в этом узком, сыром переходе, среди великолепной резьбы на камне, у подножия божества, на которое кто-то накинул выгоревшее старое шафранное покрывало. Чтобы поплакать или помолиться за своих товарищей? Или посмотреть просто на кусок голубого неба вверху, каким его, возможно, видели здесь те, кто навсегда исчез в темном провале?
Журчал голосок девушки-гида, перебиравшей янтарь хрупкими пальчиками:
— Собственно храм представляет собой трехэтажную пирамиду, причем ее последний этаж служит цоколем центральному «прасату»...
Колонны, дверные перемычки обработаны резцами под национальные мотивы. На протяжении восьмисот метров опоясывающей галереи, где на потолках еще можно заметить слабые следы позолоты, развиваются действия эпических поэм «Рамаяна» и «Махабхарата», полных воинов, духов и чудищ. Они переходят постепенно в символический победный марш Сурьявармана, страшный суд с 32 раями и 37 адами... На последней террасе поднимаются на 13 метров боковые «прасаты»...
Оттуда открывалась захватывающая панорама далеких окрестностей: редкий лес, низкие травы, кажущиеся крошечными деревянные домики на сваях, где продолжают жить десятка полтора монахов-бикху, спасшихся в джунглях при полпотовцах.
Обычный вопрос: кто строил Ангкорват? Не задумываясь, гид привычно ответила: король Сурьяварман. Само собой разумеется, не он, конечно, а люди его эпохи.
Нельзя не заметить, что в облике Ангкорвата не ощущается никакого китайского влияния, которое в XII веке было весьма сильным в странах Юго-Восточной Азии, где сходились во взаимном проникновении это и другое великое культурное течение — индийское. Это отнюдь не объясняется специальной тягой кхмеров к последнему, хотя его традиции в средневековой Кампучии оставались значительными. Страна кхмеров в прошлом никогда не подвергалась китайским нашествиям, а влияние Китая ощущалось и ощущается до сих пор в основном там, куда его мандарины приходили как завоеватели, захватчики, ставившие у власти своих губернаторов, собирателей налогов, держали армию, обеспечивающую порабощение и порядок.
С Индией кхмеры издавна поддерживали прямые торговые связи, взаимовыгодные и равноправные, тогда как для китайских купцов они оставались только «южными варварами», поставлявшими слоновую кость, рога носорогов, ароматное дерево, перья фазанов и фламинго.
Среди заправил полпотовского режима, несомненно, были люди, которые чувствовали, понимали или, по крайней мере, догадывались о том человечном, глубоко национальном, что несли в себе величавые очертания Ангкорвата, об отсутствии китайского влияния, глубоко самобытном, традиционном характере комплекса. А то и другое было им ненавистно. Вот поэтому, возможно, с таким пренебрежением относились к национальной реликвии, вплоть до распродажи ее ценностей за границей ради получения валюты. Много ли осталось скульптур в Ангкорвате? Их можно пересчитать по пальцам. Явно подготовленной к отправке стояла на нижней галерее среди обломков статуй и знаменитая «стопа Будды», покрытая старинной резьбой.
...Говорят, что в лучах багрового заката Ангкорват представляется еще более величественным. К сожалению, до вечера ждать у нас не было времени. Нужно было ехать дальше. В конце шоссе, устланного гранитными плитами, я оглянулся. Да, архитекторами они были безупречными, древние кхмеры... Приближались к пяти «прасатам», покрытым позолотой, восхищенные паломники, проходя внешний палисад, потом внутренний и наблюдая, как стремительно, совсем не в ритм их медленному шагу, вырастает храм перед ними ввысь. Такова геометрия его очертаний в пространстве, рождающая почти волшебное ощущение меняющейся, словно в оптическом приборе, перспективы.
Ангкорват, Ангкортхом и десятки других архитектурных памятников Кампучии, освобождавшиеся из плена душивших их джунглей с начала нынешнего века, наводят на мысли о каком-то катаклизме, разрушившем могучую империю. И хотя в действительности этого не было — процесс распада тянулся многие десятилетия, — впечатление случившейся в прошлом внезапной катастрофы невольно заставляет думать среди великих руин о ее повторении теперь, в наши дни. Ведь в январе 1979 года страна оказалась, как и много веков назад, снова в развалинах. Ее столица была пустыней, заставленной брошенными строениями, а три четверти взрослого населения мертвы...
Я толкнул затянутые в жалюзи деревянные створки широкого окна, с которых на руки посыпались пыль и труха из засохших насекомых. С третьего этажа открывался вид на широкий проспект Монивонг, по которому, не притормаживая на перекрестках, летел одинокий «джип» с патрульными. Когда мы входили в замусоренный, захламленный ватой, бинтами, пустыми бутылками и тюбиками прокисшей за три с лишним года косметики холл гостиницы «Сукхалай», вспоминались рекламные проспекты: 65 комнат с кондиционированным воздухом. Теперь это был просто заброшенный дом, в котором тянуло горьковато-сладким запахом тлена.
Передо мной расстилалась, словно сцена с декорациями перед началом спектакля, совершенно пустынная улица. Можно было бы представить себе, что смотришь в окно просто рано утром, на рассвете, когда прохожие еще не появились. Но тогда были бы ночующие у тротуаров автомобили и вездесущие рикши, да и проржавевший за долгие месяцы от ливней холодильник, выброшенный из окна, не висел бы на проводах, продавив их почти до земли, из лавок не выползали бы пирамиды раскисших коробок, ящиков и пестрых кучек разномастных банкнотов. На дугообразном столбе фонаря, из стыка двух секций, росло чахлое деревце. Ни птиц, ни насекомых. Очень распространенным в те дни у журналистов сравнением был взрыв нейтронной бомбы.
Пномпень был совершенно иным, даже в худшие времена лонноловского режима. Тогда складывалось впечатление, что вся его жизнь проходит на тротуарах центральных улиц. Бродячие дантисты сидели в теньке, подперев спинами стену, и поджидали клиентов. Они дергали зубы прямо корявыми пальцами и демонстрировали трофей восторженной публике. Взгромоздившись в седла трехколесных экипажей, рикши, стремительно и неожиданно выбросив в сторону руку, срезали углы на поворотах перед радиаторами ревевших от унижения автомобилей. Какие-то старички под звуки передаваемых последних известий, доносившихся из поставленных под руку транзисторов, составляли гороскопы. Уличные писцы строчили на машинках просьбы и послания. Лавочники раскладывали товары чуть ли не до середины тротуара. Из бесчисленных ресторанчиков несся аромат «китайского супа», жареного мяса и рыбы. Огромная путаная карусель машин, мотоциклов, рикш, автобусов, грузовиков и пешеходов водоворотами бурлила у центрального рынка.
За три года, которые прошли с тех пор, вокруг рынка выросла небольшая рощица. Полпотовцы не решились взорвать, как они поступили с Национальным банком, это огромное здание, видимо, из-за нехватки взрывчатки, а может, рассчитывая переоборудовать этот «символ загнивания общества потребления», спроектированный Ван Моливаном, в концентрационный лагерь. Они навезли деревья и высадили их вокруг в надежде, что их купы через несколько лет прикроют раздражающее свидетельство того, с чем «боролись» Пол Пота и Иенг Сари. Возле бензоколонки лежали полусожженные люди.
Гнетущая это была прогулка. А до нее еще более гнетущая поездка по мертвой столице.
Мы вышли из самолета на аэродроме Почентонг, когда багровый солнечный диск встал над городом из-за Меконга, и его кровавые отблески, словно языки пламени, трепетали в стеклах диспетчерской башни. От пустого аэровокзала почти бежал высокий и худой человек, одетый, несмотря на жару, в черную пиджачную пару, с чемоданчиком-атташе и в огромных светлых очках. За ним едва поспевал плотный, коренастый военный с кольтом на брезентовом поясе. Разбросанные по асфальтовой пустыне летного поля часовые с любопытством поглядывали со своих постов на начинавшийся десант первых иностранных журналистов, прибывших в Пномпень 20 января 1979 года.
— А советские среди вас есть? — спросил человек в черном.
— Есть, — ответили мы с Геннадием Жиделевым, — «Правда» и ТАСС... Остальные будут через несколько дней...
— Я рад, я рад, — взволнованно, каким-то звенящим голосом говорил встречающий. — Вот и приехали, вот и увиделись...
Военный с силой тряхнул нас за плечи, а потом пожал руки.
— Это член ЦК ЕФНСК, ответственный за информационную работу товарищ Прэк Сунг. Меня зовут Цзю По, я представитель военно-административного комитета города, — представился он.
Прэк Сунг посадил всех в дребезжащий автобус, и мы медленно выкатили на авеню. Китайские пушки, несколько танков и бронетранспортеров, груды снарядных ящиков, пирамиды из касок, крытые брезентом кучи трофейного стрелкового оружия были разбросаны там, где с аэровокзалом кромкой соприкасалась почен-тонгская военная база. Она длительное время служила распределителем присылаемого через порт Компонгсам вооружения, шедшего до Пномпеня на грузовиках и по железной дороге. Широкий бульвар, на котором попадались брошенные мотоциклы, чемоданы, ботинки, какой-то хлам, был пустынен. Древним памятником показался обезлюдевший, заброшенный и состарившийся без присмотра комплекс современных зданий университетского центра. Таким же было и здание, где размещался некогда Высший технический институт кхмеро-советской дружбы. Все дома по пути зияли глазницами выдавленных окон.
В течение трех часов мы ездили по обширной территории, застроенной то модернистскими билдингами, то утопающими в зелени виллами, по широким площадям, где вздымались причудливые крыши старинных зданий и храмов, по испепеленным раскаленным зноем набережным, вокруг величественного монумента на площади Независимости Мы проехали по проспектам Монивонг и Кампучиякром, по самой длинной улице столицы Кхемаракфумин, по бульвару Нородом, по десяткам улочек и переулков, иногда осторожно приподнимая припасенным бамбуковым шестом провисшие до асфальта провода. Никого. С таким же успехом можно было знакомиться с городом по схеме. У Пномпеня не имелось того, о чем обычно и можно писать, попав в любой город, — его жителей. Он казался лишенным души, он выглядел мертвым. В автобусе подавленно молчали.
Было заметно, что в городе боев не было. Лишь близ бульвара Мао Цзэдуна и проспекта Монивонг в переулках стояли дома с обгоревшими наличниками, без стекол, с пулевыми выбоинами на штукатурке. Оставленная полпотовцами агентура, как объяснил Цзю По, огрызалась в отдельных местах до 11 января. Поджигали дома, стреляли в бойцов революционной армии, но попытка дать повод для пропагандистской шумихи о маоистской «народной войне» не удалась. После 11-го в столице установилось полное спокойствие, и патрулей в ней имелось не больше, чем в любом другом городе, живущем обычной жизнью. Они так бросались в глаза лишь в пустоте улиц.
Призраками мы прошлись по роскошному дворцу «Чамкармон», среди пустынной площади королевского дворца с 60-метровой иглой над тронным залом, близ буддистской ступы, поднимающейся на 27 метров на горе Пень, где, по легенде, берет свое начало город и где в прошлом так любили играть в тени старых деревьев и памятников пномпеньские детишки. В торговых улицах между выброшенными на проезжую часть прилавками, стульями, холодильниками и телевизорами ветерок гонял опавшие листья, кипы упраздненных в 1975 году денег и бесчисленные портреты Пол Пота и Иенг Сари. Мне повезло: близ рынка я натолкнулся, вздрогнув от неожиданности, на трех людей, собиравших в бумажные мешки эту «иконографию».
— Зачем это вам?
— Да на растопку... Хотим вскипятить воду.
Все трое были в изодранных шортах.
— Кто вы?
— Меня зовут Бо, — назвался старший. — Мы идем пешком из Компонгтяма, куда нас загнали на принудительные работы, в Такео, домой. Пномпеньцы тоже многие подходят.
— А где же ваши семьи?
— У нас их нет больше. Остались там...
Потом объяснили, что для начала хотят разыскать с разрешения патрулей где-нибудь рубашки и брюки, а если повезет, то и что-нибудь на голову — прикрыться от солнца. Потом двинутся дальше. Они не поверили своим глазам, когда я протянул им пачку зеленого чая.
Переселенцы начали появляться в Пномпене только после 20 января. Небольшой бумажный билетик, приколотый к груди, свидетельствовал, что они свои, коренные, вернувшиеся домой. Кое-где в Скверах женщины в черных юбках разводили очаги, несло дымком обустраивавшегося жилья, хотя ни воды, ни электричества в городе еще не было, и по вечерам он погружался в темноту, в которой как-то особенно резко звучали иногда далекие одиночные выстрелы патрулей.
Однажды на узкой улочке близ дворца «Чамкарман» я подошел к небольшому табору, располагавшемуся среди жилистой полыни, которой зарос дворик виллы. Перевесившись внутрь большого кувшина, в каких хранят питьевую воду кхмеры, тощий человек с выпиравшими, словно стиральная доска, ребрами ожесточенно тер скребком его изнутри. Женщины собирали щепки. Дети молча сидели рядом.
— Вернулись? — спросил я.
— Да, нам разрешили, — ответил тощий, появляясь из кувшина. Рваный шрам уродовал его грудь. Он был кроваво-красным, распарившись от жары. — Собираемся устраиваться, нужна вода...
— А что потом будете делать?
— Потом будем здесь жить, — сказал он, удивившись. — Меня зовут Сиа. Посмотрите на плашку с названием переулка, когда пойдете дальше. Мы с ним тезки.
— Это ваша семья?
— У кого в Кампучии остались сейчас семьи? — сказал Сиа. Он улыбнулся по-восточному, из вежливости, а из глаз текли слезы...
Про некоторые города, чья слава, известность и многолюдье в прошлом, принято говорить, что их забыло время. Происшедшее с Пномпенем — случай, пожалуй, небывалый в современной истории. Время не забывало его. Из города была изгнана сама жизнь, и четыре истощенных ребенка, оставшихся в нем в январе 1979 года от трехмиллионного населения, являлись последней, готовой вот-вот оборваться нитью, связывавшей столицу с этой жизнью. Тлеющий огонек, к которому проник живительный воздух свободы, однако, сумел разгореться. К лету 1979 года в Пномпене находилось уже около ста тысяч жителей, и, если исходить из норм экономической географии, он снова стал крупным городом. Условное обозначение Пномпеня на карте темным кружком, присвоенным большим городам, начало снова наполняться реальным содержанием.
Будущее у Пномпеня, несомненно, большое, и залогом этому — славное прошлое города, который уже сыграл однажды роль центра, собравшего вокруг себя разоренную и разрозненную страну.
В XV веке кхмерский король Понхеа-Ят, сдав после изнурительной и долгой осады сиамцам столицу в Ангкорвате, бежал на юго-восток. В 1434 году он добрался до деревушки, которая еще недавно называлась Катурмукха. Измученный войной и поражениями, предательством и пассивностью своих военачальников, король услышал здесь легенду, утешавшую его ущемленное самолюбие.
Рассказывали, что некая женщина по имени госпожа Пень, овдовев, поселилась у подножия холма, на берегу реки Тонлесап. В воде вдова однажды увидела огромное, покрытое листвой дерево «коки», которое несло течением. Призвав на помощь соседей, женщина вытянула вместе с ними дерево на берег. В ветвях она обнаружила четыре бронзовые статуэтки Будды и одну статуэтку Прах Нореэя, или «Вишну, отдавшегося воле волн». Вдову Пень осенило: боги приняли решение покинуть Ангкор и намерены остановиться подле ее дома, чтобы основать новую столицу» где они обретут наконец покой. С радостью и ликованием принесли жители Катурмукха изваяния к дому вдовы и поставили их там под временным навесом. Пень обратилась к ним с призывом нарастить холм, стоявший рядом с ее домом. На его вершине из древесины выловленного «коки» построили временное святилище для статуэток Будды. Изображение же Вишну поместили в часовне у подножия с восточной стороны. С этого времени место стало называться Пном-Дом-Пень, то есть Холм вдовы Пень, а еще позже просто — Пномпень.
Есть города, которые не охватишь с земли одним взглядом. Плоские и растянутые, они словно созданы, чтобы скрывать в себе что-то. Пномпень с холма вдовы Пень раскрывается перед вами, открыто демонстрируя свои достоинства и недостатки: продуманность старого «каменного» города, застраивавшегося французами и местной знатью, нагромождение билдингов первых лет независимости и «свободного предпринимательства», а за ними, в разрывах между этими нагромождениями из армоцемента — почти деревенская мешанина деревянных построек и зловещие, ядовитые пятна болот...
Мы спустились с холма и под немилосердно начинавшим жарить солнцем побрели в сторону королевского дворца. Как ни манили нас его классические кхмерские очертания, вначале пришлось преодолеть, шагая через оборванные провода и спотыкаясь о выброшенный на проезжую часть хлам, торговый город.
К югу от холма Пень и лежат под современным асфальтовым покрытием те миллионы кубометров грунта и камней, которые натаскали сюда подданные короля Понхеа-Ята. Здесь некогда тянулись через город от реки к западным болотам каналы и искусственные протоки, облицованные камнем, которые подавали воду во рвы, опоясывавшие исчезнувшую столицу.
В пустынный королевский дворец мы прошли со стороны набережной через неширокие ворота, возле которых стояли часовые. Штыки их карабинов отражали продолжавшее подниматься к зениту солнце. Напротив три-четыре десятка бойцов, составив оружие в пирамиды, отдыхали в тени пальм у зданий национального музея, испещренных пулеметными очередями. Сквозь проломленную черепичную крышу одного из них торчала, будто любопытствуя, голова Вишну.
Во дворце нет древних камней.
Главное здание в комплексе — Тронный зал — торжественно открыли 16 мая 1919 года для короля Сисовата. Оно заменило прежнюю довольно невзрачную деревянную постройку 1869 года, в которой восседал король Нородом.
Рассказывают, что в Тронный зал иностранцев допускали раньше в исключительных случаях, простой же народ, или, как говорили в кхмерском королевстве, «людей из джунглей» — вообще никогда. В зале длиною около ста метров с первых же шагов начинаешь чувствовать усталость от позолоты. Навязчивая желтизна отражается в зеркалах, покрывает стойки лампионов, поднимающихся из покрытого плиткой пола, поблескивает высоко за стропилами на потолке. Потом из полумрака густой тени, царящей в помещений с закрытыми от жары окнами, выступил трон. Он поднят на небольшую эстраду, которую сверху венчают девять зонтов, один над другим.
Я присмотрелся к тому, как держат себя среди всего этого королевского великолепия наши сопровождающие. Что ощущали эти рабочие и крестьянские пареньки с автоматами, бывшие студенты, а теперь сержанты с пистолетами в брезентовых кобурах, соприкасаясь с тем, что несколько лет назад представлялось им запретным местом, почти обиталищем богов? Двое забрались на трон, а третий их фотографировал. В узких кулуарах справа от трона полноватый очкарик, приводя в порядок десятки завалившихся статуэток Будды на монолитной ступе, пояснял своим товарищам:
— Здесь находится алтарь Хо Прах Аттхи... Он посвящен культу предков. Где-то тут должны быть и урны с пеплом останков умерших членов королевской семьи. Потолок, если посмотреть вверх, здесь сводчатый, а в четырех пролетах зала коробчатый, чтобы удобнее смотрелись выписанные золотом сцены из «Рамаяны»...
— Послушай-ка, отделенный, — говорит крохотный паренек лет шестнадцати, полузадохнувшийся от жары среди стягивающих ему грудь брезентовых подсумков, перегруженных автоматными «рожками», —что такое «Рамаяна»?
Однако преждевременно думать, что новое поколение кхмеров, разделавшись с предрассудками, которые им навязывали, с пренебрежением взирает на творения рук отцов своих. Часовой внутренней ограды моментально согнал с королевского трона парочку, пожелавшую на нем сфотографироваться. Нагнав на переносицу морщину, парень с карабином гневно махнул им рукой:
— Что будет с шелком, товарищи, если каждый начнет отирать о него штаны? Это — народное достояние...
Понадобилось не меньше пяти разрешений, чтобы я смог переступить порог главного храма. Его алтарь трудно описывать. Его нужно видеть собственными глазами. Сотни золотых, серебряных и каменных статуэток Будды стояли вокруг алтаря и на нем, окружая подножие «Изумрудного Будды». Тончайшей работы фигура божества из монолитного кристалла, добытого, как говорят, в Баккарате, покоилась на золотом цоколе. Над ней поднимался пятиярусный балдахин из того же металла. Перед «Изумрудным Буддой» покоился бог несколько поменьше — золотой, поражавший расплывчатой таинственностью выражения, приданного неизвестным художником лицу. В его глазницах и ладонях сверкали огромные оправленные бриллианты.
Прибежал запыхавшийся полный очкарик, бывший студент Пномпеньского университета, и объяснил:
— Фигура золотого Будды полностью отлита из чистого золота и весит семьдесят пять килограммов. На балдахин пошло двадцать килограммов золота... Взгляните под ноги...
Я взглянул. Под моими носками, поскольку охрана приказала снять ботинки перед входом и оставить сумку с фотоаппаратами, тускло отливало потемневшее серебро.
— Пол пагоды полностью покрыт серебряными пластинами. Отсюда и ее название — «Серебряная»...
Шел 1979 год, межсезонье. Природа, казалось, истомилась в ожидании муссонных дождей, которые приходят в мае. Тяжелая давящая жара накрыла город, который все еще оставался почти пустым. Только из улицы в улицу ходили редкие бригады ремонтников, занятые пока одним: завинчиванием сотен тысяч кранов в брошенных весной 1975 года квартирах. Городская электростанция начала подавать ток в отдельные часы суток, и насосы водопровода ожили. Появились люди в рабочих спецовках на текстильных фабриках, заводе прохладительных напитков и льда, в нескольких автомастерских. Заработали комиссии по инвентаризации городского хозяйства, учету жилья. Они выясняли состояние домов, промышленных предприятий и мастерских по кварталам, составляли списки немногих жильцов. У южных ворот Пномпеня, у моста через Меконг, переименованного в «Мост 7 января», где стояли лагерем тысячи людей в ожидании разрешения на въезд в столицу, шла выдача удостоверений личности. Ни у одного кхмера на день освобождения не оказалось на руках никакого документа, даже свидетельства о рождении. Люди значились у полпотовцев по именам только в нарядах на работу.
Естествен вопрос: а почему бы сразу не разрешить всем желающим вернуться в столицу? Когда я его задал председателю пномпеньского военно-административного комитета Сарину, он ответил:
— Заставьте человека, вынужденного долго оставаться в неподвижности, сразу побежать и вы погубите его. Так и наш город. Стремительно заселить его, не имея отлаженного водопровода, электричества, коммунальных служб, системы снабжения, транспорта и запасов продовольствия, не выяснив его санитарного состояния, значило бы с самого начала погубить дело возрождения. Но не нужно забывать и о том, что необходимо проверить тех, кто возвращается. Бывшие полпотовцы и люди из прошлого не должны мешать строительству новой жизни. Подготовка к массовому и постепенному переезду идет. В пригородных общинах созданы народные комитеты самоуправления, которые возглавят временно живущих там пномпеньцев, когда они переберутся в родной город. Мы не собираемся действовать очертя голову или принимать скоропалительные решения. Но и времени не теряем...
Валериан Скворцов
Информация с сайта: http://www.vokrugsveta.ru/
Цены в Чехии
Чешские цены приятно удивят любого путешественника. Расходы на питание и транспорт в Чехии составляют меньше, чем в других странах Европы, позволяя туристам не ограничивать себя, будь то выбор экскурс...
Купальный сезон россияне открывают в мае
Май – отличная возможность смыть зимнюю усталость в теплых водах заморских морей. Бросить все и просто отдохнуть. Тем более, что ситуация на туристическом рынке благоприятствует – из-за нестандартных ...
Курорты Черного моря в России: для своих
Черное море – курортная гордость России. Эти края завораживают природной красотой, а пляжи ни чем не уступают соседским зонам отдыха на Украине и в Болгарии. И если хочется отдохнуть на море, а чужая ...
Черное море: преимущества Болгарии
В то время, когда в средней полосе России уже появляются первые признаки осени – жара спала, а дожди становятся все более регулярными – многим горожанам так хочется продлить ощущение лета. И один из в...
Турция: наследница великих цивилиций
Побережье Эгейского моря на западе Турции — одно из самых красивых мест. Горные кряжи здесь чередуются с открытыми в сторону моря долинами рек, а изрезанная береговая линия насчитывает множество тихих...